«Въезд его не произвел в городе никакого шума и не был сопровожден ничем особенным» — это Гоголь пишет о Чичикове на первых страницах своей гениальной поэмы. Но этими же точно словами можно было бы описать появление новой театральной версии «Мертвых душ» (по мотивам поэмы Гоголя и пьесы Михаила Булгакова) под шапкой театра «Русская антреприза»: режиссерский дебют Влада Фурмана, поставившего свой спектакль с группой молодых и одаренных артистов, также «не произвел в городе никакого шума и не был сопровожден ничем особенным». Жаль. «Мертвые души» у нас не каждый год ставятся, как не каждый год дают о себе знать новые режиссеры. Профессия штучная. Но, видимо, новейшая русская история демонстрирует столько шума, что крадет у режиссеров дебют, удачу; российский политический театр сопровождает таким особенным, что драматическая сцена с ее тихими, «домашними» радостями вроде «въезда» в город нового режиссера, остается в тени. А все-таки — вглядимся в ее темноту.
«Как темно, Боже, как темно в сем мире!.. Соотечественники, страшно!»
Соотечественники то и дело норовят сделать из Гоголя расхожую монету. То мультипликационная тройка лошадей радостно ржет в телевизионных «вестях», несется, обгоняя страны и народы, «куда несешься ты? не дает ответа»... То вдруг в тех же «Вестях» диктор, рассказывая о коррупции чиновников, откомментирует на голубом глазу: «Типично гоголевская ситуация». Жуть. Бедный гений! Страшнее этого только школьные уроки литературы, на которых нас мучили пресловутыми «образами помещиков в поэме Гоголя «Мертвые души».
Слава Богу, театральная версия «Мертвых душ», сочиненная Владом Фурманом со товарищи, относится к Гоголю всерьез — как к великому русскому художнику, с ужасом и безмерной тоской вглядевшемуся в человеческую душу, в человеческую природу — а не как к сатирику-разоблачителю коррупции и взяточничества.
Таким разоблачителем был на советской эстраде Аркадий Райкин, памяти которого посвящен этот спектакль, однако, к счастью и чести своих создателей, сам к этому благородному, но не вполне художественному занятию, отношения не имеющий. Маски в спектакле Влада Фурмана никого не высмеивают, они совсем не сатирические и не спешат окарикатурить типичные человеческие черты.
«Жуткая маска смеха под названием «Мертвые души», возбуждавшая не смех, но тоску и ужас», в этом определении Абрама Терца лежит ключ к пониманию эстетики нового спектакля. Маски, которые носят актеры, только на первый, поспешный взгляд, смешные, через минуту сценического действия понимаешь: они жуткие, это чудовищные фантасмагории. Эти маски напоминают одновременно страшный сон моего школьного детства («образы помещиков...»), чудовищ из американских триллеров, а также некоторых российских политических деятелей. Этот спектакль поставлен в форме вертепа. Путешествие Чичикова по российскому бездорожью, это бесовское коловращение начинается чуть ли не как святочная история: ангелы в темноте что-то поют со свечами. Потом с этих ангелов осыпятся серым пухом крылья — и к финалу уже черти просвистят по сцене. Знаменитая птица-тройка из лирического отступления вдруг явит в этом спектакле отнюдь не лирическую свою природу. Оборотни. Бесы.
Спектакль играют три актера — Сергей Русскин, Николай Дик, Алексей Федькин. Они играют, меняясь на ходу ролями-личинами-масками, их персонажи лишены живых человеческих черт, и в этом принципиальное их отличие от предыдущих театральных версий «Мертвых душ». Они играют именно жуткие маски смеха, застывшие в неживые гримасы, и в этих гримасах отпечатаны весь ужас и морок русской жизни. Зияющая пустота. «Души эти давно умерли, остался пустой звук...» — писал Гоголь о своих героях. О непостижимой тайне этого «пустого звука», о людях-миражах, режиссер попытался рассказать нам в своем спектакле.
Маски здесь путешествуют с одного лица на другое, дьявольски меняют хозяев, живут своей, абсурдной и мистической жизнью. Фантазия режиссера неуемна: то вдруг перед пьяным Ноздревым предстанет сразу два Чичиковых, то вдруг Коробочка начнет, как на дрожжах, раздуваться во все стороны, пока не дорастет до двухметровой куклы-пугала... Маски в зловещем ритме колобродят в этом вертепе, и черно-белый шлагбаум тоскливо светится в темноте. Русское бездорожье. «Не похоже ни на сон, ни на действительность», — как сказал о Гоголе один проницательный исследователь. Вот и о спектакле этом можно сказать то же.
Режиссер владеет избранной формой и несет ответственность за нее — если заявлен вертеп, то его зловеще-праздничное вращение, его круговая формула отражена во всей пластике спектакля, в рисунке мизансцен.
Правда, иногда кажется, что режиссерской фантазии слишком много для одного сочинения — переизбыток энергии, переизбыток сценического слова. Желание все сказать, расставить все точки и обнародовать непременно все догадки! Спектаклю явно на пользу пошло бы искусство недосказанности, тайна недоговоренности. Наверное, это искусство нелегко дается и приходит с годами. Не обязательно же кричать зрителю там, где хватило бы и намека. У Гоголя тоска и страх за человеческую душу тайные, и, может быть, без бутафорской свиньи, колесящей по сцене, и без чертей с их «пляской смерти» спектакль бы только выиграл.
Мне показалось, что спектаклю есть куда расти и по линии игры маски и лица. Актеры виртуозно и азартно играют «под масками», но им почему-то труднее подать весть о себе, когда маски сняты. В эти моменты им еще предстоит нарастить драматическую ?илу и свободу, гнев и радость, потому что именно в эти мгновения, когда они остаются без масок — им дан шанс отыскать бессмертную душу Собакевича, Ноздрева, Манилова, Коробочки в общем, «образов помещиков»-монстров, до сих пор пугающих нас и глядящих из всех темных закоулков и подворотен русской жизни.
В заключение следует заметить, что спектакль этот, созданный Владом Фурманом вместе с художником Олегом Молчановым, композитором Игорем Друхом, режиссером по пластике Кириллом Ласкари, играется там, куда его занесет судьба стараниями худрука «Русской антрепризы» Рудольфа Фурманова. Наверное, следует поддержать начинание известного антрепренера, направившего в этот раз свою недюжинную энергию не на демонстрацию достижений известных театральных и кинозвезд, но — на вспомоществование рождению звезд новых.
«Как темно, Боже, как темно в сем мире!.. Соотечественники, страшно!»
Соотечественники то и дело норовят сделать из Гоголя расхожую монету. То мультипликационная тройка лошадей радостно ржет в телевизионных «вестях», несется, обгоняя страны и народы, «куда несешься ты? не дает ответа»... То вдруг в тех же «Вестях» диктор, рассказывая о коррупции чиновников, откомментирует на голубом глазу: «Типично гоголевская ситуация». Жуть. Бедный гений! Страшнее этого только школьные уроки литературы, на которых нас мучили пресловутыми «образами помещиков в поэме Гоголя «Мертвые души».
Слава Богу, театральная версия «Мертвых душ», сочиненная Владом Фурманом со товарищи, относится к Гоголю всерьез — как к великому русскому художнику, с ужасом и безмерной тоской вглядевшемуся в человеческую душу, в человеческую природу — а не как к сатирику-разоблачителю коррупции и взяточничества.
Таким разоблачителем был на советской эстраде Аркадий Райкин, памяти которого посвящен этот спектакль, однако, к счастью и чести своих создателей, сам к этому благородному, но не вполне художественному занятию, отношения не имеющий. Маски в спектакле Влада Фурмана никого не высмеивают, они совсем не сатирические и не спешат окарикатурить типичные человеческие черты.
«Жуткая маска смеха под названием «Мертвые души», возбуждавшая не смех, но тоску и ужас», в этом определении Абрама Терца лежит ключ к пониманию эстетики нового спектакля. Маски, которые носят актеры, только на первый, поспешный взгляд, смешные, через минуту сценического действия понимаешь: они жуткие, это чудовищные фантасмагории. Эти маски напоминают одновременно страшный сон моего школьного детства («образы помещиков...»), чудовищ из американских триллеров, а также некоторых российских политических деятелей. Этот спектакль поставлен в форме вертепа. Путешествие Чичикова по российскому бездорожью, это бесовское коловращение начинается чуть ли не как святочная история: ангелы в темноте что-то поют со свечами. Потом с этих ангелов осыпятся серым пухом крылья — и к финалу уже черти просвистят по сцене. Знаменитая птица-тройка из лирического отступления вдруг явит в этом спектакле отнюдь не лирическую свою природу. Оборотни. Бесы.
Спектакль играют три актера — Сергей Русскин, Николай Дик, Алексей Федькин. Они играют, меняясь на ходу ролями-личинами-масками, их персонажи лишены живых человеческих черт, и в этом принципиальное их отличие от предыдущих театральных версий «Мертвых душ». Они играют именно жуткие маски смеха, застывшие в неживые гримасы, и в этих гримасах отпечатаны весь ужас и морок русской жизни. Зияющая пустота. «Души эти давно умерли, остался пустой звук...» — писал Гоголь о своих героях. О непостижимой тайне этого «пустого звука», о людях-миражах, режиссер попытался рассказать нам в своем спектакле.
Маски здесь путешествуют с одного лица на другое, дьявольски меняют хозяев, живут своей, абсурдной и мистической жизнью. Фантазия режиссера неуемна: то вдруг перед пьяным Ноздревым предстанет сразу два Чичиковых, то вдруг Коробочка начнет, как на дрожжах, раздуваться во все стороны, пока не дорастет до двухметровой куклы-пугала... Маски в зловещем ритме колобродят в этом вертепе, и черно-белый шлагбаум тоскливо светится в темноте. Русское бездорожье. «Не похоже ни на сон, ни на действительность», — как сказал о Гоголе один проницательный исследователь. Вот и о спектакле этом можно сказать то же.
Режиссер владеет избранной формой и несет ответственность за нее — если заявлен вертеп, то его зловеще-праздничное вращение, его круговая формула отражена во всей пластике спектакля, в рисунке мизансцен.
Правда, иногда кажется, что режиссерской фантазии слишком много для одного сочинения — переизбыток энергии, переизбыток сценического слова. Желание все сказать, расставить все точки и обнародовать непременно все догадки! Спектаклю явно на пользу пошло бы искусство недосказанности, тайна недоговоренности. Наверное, это искусство нелегко дается и приходит с годами. Не обязательно же кричать зрителю там, где хватило бы и намека. У Гоголя тоска и страх за человеческую душу тайные, и, может быть, без бутафорской свиньи, колесящей по сцене, и без чертей с их «пляской смерти» спектакль бы только выиграл.
Мне показалось, что спектаклю есть куда расти и по линии игры маски и лица. Актеры виртуозно и азартно играют «под масками», но им почему-то труднее подать весть о себе, когда маски сняты. В эти моменты им еще предстоит нарастить драматическую ?илу и свободу, гнев и радость, потому что именно в эти мгновения, когда они остаются без масок — им дан шанс отыскать бессмертную душу Собакевича, Ноздрева, Манилова, Коробочки в общем, «образов помещиков»-монстров, до сих пор пугающих нас и глядящих из всех темных закоулков и подворотен русской жизни.
В заключение следует заметить, что спектакль этот, созданный Владом Фурманом вместе с художником Олегом Молчановым, композитором Игорем Друхом, режиссером по пластике Кириллом Ласкари, играется там, куда его занесет судьба стараниями худрука «Русской антрепризы» Рудольфа Фурманова. Наверное, следует поддержать начинание известного антрепренера, направившего в этот раз свою недюжинную энергию не на демонстрацию достижений известных театральных и кинозвезд, но — на вспомоществование рождению звезд новых.
