В театре идут репетиции спектакля по роману М. Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». Рассказывает режиссер спектакля Влад ФУРМАН.
— Репетиция — всегда живой процесс, а в данном случае еще и потому, что мы сочиняем эту историю вместе с актерами по ходу работы, не имея зафиксированной на бумаге инсценировки, и стараемся отойти от стереотипов восприятия классики, от чьей-то, ставшей привычной, точки зрения: как, скажем, что все «вышли из гоголевской «Шинели» или что «Пушкин — наше все». Мне кажется важным, чтобы спектакль эмоционально увлек зрителя, умозрительность — не то, к чему стоит стремиться в театре. Поэтому, рассказывая историю господ Головлевых, мы постараемся заинтересовать зрителя, подключить его к ситуации, показать, что происходящее в семье Головлевых, очень похоже на то, что он видит у себя дома изо дня в день, чтобы он подумал: «Надо же, и у нас в семье так же — и мы так же ссоримся, так же ругаемся, так же лицемерим». А потом пришел к мысли: «А почему судьба так с Головлевыми обошлась, почему Иудушка остался один: ведь он все правильно делал — денег сыну не давал, так и давать не надо было, все равно он их пропил бы или проиграл». Иудушка для нас изначально не плох: у него есть свой бог, которого он придумал и который ему все прощает, он боится проклятия, пытается договориться со своей совестью — у каждого ведь есть совесть и понимание того, что тот или иной совершенный тобой поступок неблаговиден... Но с совестью, оказывается, можно договориться, ее можно заговорить, заболтать. Мне хотелось бы сделать спектакль о скрытом лицемерии, знаете, о таком абсолютно русском лицемерии, когда мы сами себя обманываем, оправдываясь благими намерениями, как проворовавшийся чиновник, который свято верит, что он всю жизнь посвятил России. Лицемерии, когда человек сам себя перехитрил, сам себя изничтожил, но так почти ничего и не понял.
— Насколько я понимаю, для вас важен момент самоидентификации зрителя в восприятии спектакля. Евгений Соломонович Калманевский свою статью о «Господах Голoвлевых» озаглавил так: «Безнадежная мгла настоящего» — это цитата из романа. Размышляя о произведении Салтыкова-Щедрина, он пишет: «В итоге трудного опыта я знаю: у всего и всех много сторон, и каждого хорошо бы понять по сути его, входя в его кожу, в его положение. Отсюда необязательно произойдет любовь или даже простое сердечное сочувствие. Но отрешенности, удаленности тоже не будет». Вроде бы вы говорите о разных вещах в восприятии романа, но в итоге сходитесь...
— Мы хотим сделать семейную сагу. Это история о крахе семьи, в которой целое поколение оказалось не приспособленным к жизни, к изменениям в ней. Как вы помните, матери все труднее руководить, а дети оказались бездарны, начали спиваться, и все стало постепенно разваливаться. Деньги есть, а цели нет — и жизнь оказывается лишенной смысла... Хотя все они друг друга по-своему любят, и верят в это, но чем все оборачивается по результату? Один приходит к пустоте существования, другой — к беспомощности, кто-то к гибели... Здесь можно и Висконти вспомнить. Ведь дело не конкретно в Головлевых, не в отмене крепостного права, не в политической ситуации, истоки трагедии в другом — во взаимоотношениях отцов и детей, и вина за то, что дети не нашли себе применения, лежит и на тех, и на других. А строй и режим тут ни при чем... И главный вопрос — вопрос о смысле жизни — остается без ответа. Потому так страшно звучат слова, обращенные к Иудушке: «А что-нибудь доброго ты в своей жизни сделал?»
— Вы сказали, что ставите спектакль, не имея готовой инсценировки. Вы впервые используете подобный метод? Насколько он интересен и плодотворен?
— Да, впервые. Мы репетируем по главам, естественно, процесс репетиций фиксируется на бумаге. Объем сделанного позволяет увидеть, что можно отсечь, а что оставить. А также увидеть, что выпало из твоего поля зрения, что ты по какой-то причине пропустил. В какой-то степени такой метод снижает опасность иллюстративности, которая всегда существует при постановке классики, когда ты невольно поддаешься желанию проиллюстрировать время действия романа...
— Мне кажется, что в «Отверженных» вы как раз стремились к иллюстративности.
— Мы стремились к тому, чтобы выдержать стиль Гюго, дух того времени. Я хотел, чтобы спектакль навевал воспоминания о книге, прочитанной в детстве, о фолианте с иллюстрациями, и, мне кажется, художнику спектакля Олегу Молчанову это удалось. Потому и Жана Вальжана у нас играет Леонид Неведомский... Если бы мы хотели сделать современную версию «Отверженных», то пригласили бы на эту роль...
— Лифанова?
— Да, например, Лифанова. Можно было бы и так поставить. Но мы стремились к хрестоматийному прочтению, к романтическому театру, где актер не должен бояться с пафосом произнести монолог. Спектакль по «Головлевым» — о другом, и существовать он должен по иным, не романтическим, законам. Я бы назвал это аскетичным театром.
— Влад, вы снимали «Бандитский Петербург», «Агента национальной безопасности». В театре же в приверженности к развлекательным жанрам замечены не были: ставили Гоголя, Уайльда, Лавренева, Гюго, Сигарева ...
— В кино мне интересна чистота жанра. Съемочное время ограниченно, и это мобилизует тебя на то, чтобы максимально полно извлекать на площадке необходимое, что мне тоже интересно. В театре мне интересны возможность осмысления важных жизненных вопросов, погружение в проблемы бытия. Благодаря Станиславскому театр в России перестал быть развлекательным. Зритель приходит в театр, потому что он хочет сопереживать Гамлету, который заколол отца своей возлюбленной, а театр сегодня предлагает ему стремление сделать спектакль, непохожий на те, что были до него. Но можно ведь и говорить серьезно, и делать это, не боясь, как Додин в Малом драматическом.
— Расскажите, пожалуйста, кого из артистов мы увидим в спектакле.
— Сергея Русскина, Аркадия Коваля, Анатолия Горина, Татьяну Ткач, Кирилла Датешидзе, Нелли Попову, Надежду Мальцеву, Марию Рубину, Александра Разбаша, Рудольфа Давыдовича Фурманова.
— Насколько я понимаю, для вас важен момент самоидентификации зрителя в восприятии спектакля. Евгений Соломонович Калманевский свою статью о «Господах Голoвлевых» озаглавил так: «Безнадежная мгла настоящего» — это цитата из романа. Размышляя о произведении Салтыкова-Щедрина, он пишет: «В итоге трудного опыта я знаю: у всего и всех много сторон, и каждого хорошо бы понять по сути его, входя в его кожу, в его положение. Отсюда необязательно произойдет любовь или даже простое сердечное сочувствие. Но отрешенности, удаленности тоже не будет». Вроде бы вы говорите о разных вещах в восприятии романа, но в итоге сходитесь...
— Мы хотим сделать семейную сагу. Это история о крахе семьи, в которой целое поколение оказалось не приспособленным к жизни, к изменениям в ней. Как вы помните, матери все труднее руководить, а дети оказались бездарны, начали спиваться, и все стало постепенно разваливаться. Деньги есть, а цели нет — и жизнь оказывается лишенной смысла... Хотя все они друг друга по-своему любят, и верят в это, но чем все оборачивается по результату? Один приходит к пустоте существования, другой — к беспомощности, кто-то к гибели... Здесь можно и Висконти вспомнить. Ведь дело не конкретно в Головлевых, не в отмене крепостного права, не в политической ситуации, истоки трагедии в другом — во взаимоотношениях отцов и детей, и вина за то, что дети не нашли себе применения, лежит и на тех, и на других. А строй и режим тут ни при чем... И главный вопрос — вопрос о смысле жизни — остается без ответа. Потому так страшно звучат слова, обращенные к Иудушке: «А что-нибудь доброго ты в своей жизни сделал?»
— Вы сказали, что ставите спектакль, не имея готовой инсценировки. Вы впервые используете подобный метод? Насколько он интересен и плодотворен?
— Да, впервые. Мы репетируем по главам, естественно, процесс репетиций фиксируется на бумаге. Объем сделанного позволяет увидеть, что можно отсечь, а что оставить. А также увидеть, что выпало из твоего поля зрения, что ты по какой-то причине пропустил. В какой-то степени такой метод снижает опасность иллюстративности, которая всегда существует при постановке классики, когда ты невольно поддаешься желанию проиллюстрировать время действия романа...
— Мне кажется, что в «Отверженных» вы как раз стремились к иллюстративности.
— Мы стремились к тому, чтобы выдержать стиль Гюго, дух того времени. Я хотел, чтобы спектакль навевал воспоминания о книге, прочитанной в детстве, о фолианте с иллюстрациями, и, мне кажется, художнику спектакля Олегу Молчанову это удалось. Потому и Жана Вальжана у нас играет Леонид Неведомский... Если бы мы хотели сделать современную версию «Отверженных», то пригласили бы на эту роль...
— Лифанова?
— Да, например, Лифанова. Можно было бы и так поставить. Но мы стремились к хрестоматийному прочтению, к романтическому театру, где актер не должен бояться с пафосом произнести монолог. Спектакль по «Головлевым» — о другом, и существовать он должен по иным, не романтическим, законам. Я бы назвал это аскетичным театром.
— Влад, вы снимали «Бандитский Петербург», «Агента национальной безопасности». В театре же в приверженности к развлекательным жанрам замечены не были: ставили Гоголя, Уайльда, Лавренева, Гюго, Сигарева ...
— В кино мне интересна чистота жанра. Съемочное время ограниченно, и это мобилизует тебя на то, чтобы максимально полно извлекать на площадке необходимое, что мне тоже интересно. В театре мне интересны возможность осмысления важных жизненных вопросов, погружение в проблемы бытия. Благодаря Станиславскому театр в России перестал быть развлекательным. Зритель приходит в театр, потому что он хочет сопереживать Гамлету, который заколол отца своей возлюбленной, а театр сегодня предлагает ему стремление сделать спектакль, непохожий на те, что были до него. Но можно ведь и говорить серьезно, и делать это, не боясь, как Додин в Малом драматическом.
— Расскажите, пожалуйста, кого из артистов мы увидим в спектакле.
— Сергея Русскина, Аркадия Коваля, Анатолия Горина, Татьяну Ткач, Кирилла Датешидзе, Нелли Попову, Надежду Мальцеву, Марию Рубину, Александра Разбаша, Рудольфа Давыдовича Фурманова.
