Пресса о спектакле «Фантазии Фарятьева»

Автор: Татьяна Ткач

Источник: «Петербургская сцена»

ноябрь 2002 г.

Появление «Фантазий Фарятьева» в репертуаре театра «Русская антреприза» им.А.Миронова поначалу несколько удивило публику. Пьесу Аллы Соколовой открыл когда-то Сергей Юрский, поставив её в БДТ и сыграв в ней главную роль. Потом по пьесе снял свой фильм Илья Авербах, и мы узнали совсем неведомого нам Андрея Миронова — трагичного, одинокого, скорбно-печального... Но сегодня пьеса, написанная в далеких семидесятых, казалась во многом устаревшей, принадлежащей тем безвозвратно ушедшим годам. Теперь пришли прагматичные и жёсткие времена. И оказалось, что противостояние идеализма и прозы жизни стало ещё более очевидным. Но в спектакле театра «Русская антреприза» режиссёр Юрий Цуркану, кажется, ничуть не стремился к осмыслению нынешних проблем. Он создаёт сценические портреты наших современников, вполне обычных милых людей, не желающих никому зла, безмерно уставших от каждодневных забот. Здесь все любят друг друга. И ненароком приносят боль.

Каждый из исполнителей нашёл для своего персонажа множество точных подробностей. А сам режиссёр не стремился к постановочным ухищрениям. И получилась бытовая комедия, которую разыгрывают актёры в павильоне-выгородке, то собираясь за столом, то присаживаясь в кресла. Но значимость этого камерного спектакля — в исполнении роли Фарятьева Сергеем Бызгу.

Спектакль «Фантазии Фарятьева» в театре «Русская антреприза» открывает досель неведомого Сергея Бызгу, которого многие знают и любят как блистательного комика-буфф, без которого театр «Фарсы», где служит актёр, уже трудно представить. Но ни буффонных номеров, ни комикования в этой роли Бызгу нет и в помине. Актёр развивает лирическую тему, зазвучавшую у него в «Плутнях Скапена» Молодёжного театра, заявленную, но так и не развитую в спектакле «Без вины виноватые» театра «Балтийский дом». И вот, наконец, увидели мы Сергея Бызгу без маски чудачества. Он играет историю любви. Любви неразделенной, непонятой... И любит он не только женщину, но и тот прекрасный, чудесный мир, путь к которому известен лишь ему одному, и который он непременно должен показать другим людям. В этом спектакле собрались замечательные петербургские актёры: Валентина Панина, Инна Слободская и Нелли Попова из Театра им.В.Ф.Комиссаржевской, Наталья Парашкина из Театра «Балтийский дом». Их игру вряд ли можно назвать ансамблевым исполнением, и всё же на сцене царит добрая светлая атмосфера. И по окончанию спектакля зрители горячо благодарят артистов, подолгу им аплодируя.

Автор: Лена Вестергольм

Источник: «Невское время» №8 (2318)

19 января 2001 г.

Она умница и талант удивительный.

До кончиков пальцев. До мозга костей. До головокружения. Хотела добавить — до платьев из последней коллекции «Париж-2001» и тонких ароматных сигарет, но Слободская предпочитает блузки теплых тонов и мягкие элегантные кофты, а запаха дыма не переносит совсем, что в театре, где курят все, для неё, человека тактичного до невозможности, настоящая пытка.

Стопроцентная актриса на сцене. Стопроцентная женщина в жизни. Это значит — не может не играть, и при общей погруженности в житейские мелочи (и не мелочи) — магазины, переживания, телефон — живет только делом и, блистательно владея ремеслом, никогда не превращает его в ремесленничество.

Сегодня она как связующее звено между прошлым и настоящим нашего театра. И дело тут совершенно не в ее возрасте и вовсе не в юбилейной дате. Хотя дата эта — 55 лет служения сцене, — которая исполняется в июне, великолепна. Но не величественной монументальностью, а живым блеском настоящего праздника театра, обросшего не штампами, а легендами. Больше ста ролей в театре, кино, на радио, телевидении. Спектакли Товстоногова, Лебедева, Опоркова. Золотой фонд русского театра XX века. А на скрижалях личного театра Инны Александровны Слободской несколько твердых правил: сцена — святое, текст нужно знать сразу, искусство не миссия (не только миссия), а еще и кураж! Себя надо держать в струне, не быть распустехой — «Я всегда была пышечкой (это она-то, сегодня такая маленькая и хрупкая!), но не позволяла, чтобы меня развезло!» — в сторону одной актрисы, не осуждающе, что вы! Слободская вообще никого никогда не осуждает, а удивленно и даже обиженно: ну надо же так, а ведь в театре, и в жизни опускаться нельзя никогда. Закулисье к тому же такое место — зевнешь и... И секрет её «виноделия», кого бы ей ни приходилось играть: и обиженных, и обижающих — блестяще определяется словами Лидии Гинзбург: «Каждая вещь мира сего содержит тайну счастья. Надо только уметь ее разгадать». Вот этим секретом, секретом счастья, помноженным на необыкновенную тягу витальной силы и жизнелюбия, наделена наша великолепная героиня.

Сегодня Слободская для Петербурга — это как Эдда Урусова, Евгения Ханаева и Ольга Аросева для Москвы. Одновременно Аросева, кстати, вместе с Верой Васильевой — сокурсницы Слободской по Московскому театральному училищу, которое эти знаменитые девушки браво окончили в 1947 году. И делайся «Кабачок 13 стульев» в Питере, Слободская заняла бы там своё место. И слава её была бы всесоюзной. Вот только фонограммы польских песенок ей вряд ли понадобились бы. Слободская великолепно поёт.

Лет тридцать с лишним назад ей удавалось «укладывать» зал в знаменитой ленкомовской «Трехгрошовой» режиссёра М.Гершта. Её Селия Пичем, как и Феклуша в товстоноговской «Грозе», как Липочка в товстоноговско-лебедевском «Свои люди — сочтемся», как будто определила один полюс ее универсального клоунского таланта, отороченного и утонченного страстью к артистическому вышиванию, к объёму. Как сказали бы в старину, у Слободской «круглый» талант.

И амплитуда ее дарования очень широка. За 55-ть лет служения сцене Слободская ухитрилась сотворить целую галерею несоветских человеческих типов, с избытком встречающихся на страницах «человеческой комедии». Амплитуда её дарования такова, что именно ей, острой, смешной, удается извлекать из своего актерского инструмента нежнейшие, беззащитные и стойкие ноты.

Слободская стопроцентная ленкомовка, хотя и украшает собой сегодня труппу Театра им. В. Ф. Комиссаржевской. 1 сентября 1947 года Аросева залетела к Акимову, а Слободская прямиком в Ленком, где служил и её отец, прекрасный петербургский актер Александр Кузьмич Слободской. Пожалуй, вместе с Товстоноговым, Лебедевым, Гориным, Дорониной, Басилашвили ей, одной из немногих, удалось сделать понятие «Ленком» нарицательным. Силой своего оригинального и острого дара. Потому что Ленком - это всё-таки немножко формализм, театральщина. А для такого эксцентричного таланта, как Слободская, это было спасение. В петербургском театре Слободская создала целую портретную галерею. Где есть место всем: и мещанам, и клоунам, и униженным, и оскорбленным.

Эта маленькая интеллигентная женщина с какой-то беспощадной смелостью сумела вытаскивать за шкирку на свет рампы то, что самой в жизни ей было омерзительно. Её розовая (цвет виден даже сквозь черно-белую фотографию) Липочка с ровненькими и остренькими зубками мертвой хваткой могла вцепиться в ранимую и живую плоть жизни и подмять её под себя с такой обескураживающей улыбкой — только держись. И гротеск, которым щедро пользовалась та же В.Ковель и которым Слободская всегда вздергивала свои роли, у нашей актрисы заострялся до невозможности. Она уверенно шлёпала в сторону Гофмана, Брейгеля, Гоголя. Но стопроцентная клоунесса (высшее артистическое предназначение), она с непостижимой ловкостью «вскакивает» в тончайшие жизненные детали, и тогда появляются маленькие экранные шедевры — как знаменитая еврейская бабушка из фильма В. Тодоровского «Любовь».

За 55 лет служения сцене Слободская ухитрилась сотворить целую галерею не советских человеческих типов, с избытком встречающихся на страницах «человеческой комедии». Амплитуда её дарования такова, что именно ей, острой, смешной, удаётся извлекать из своего актёрского инструмента нежнейшие, беззащитные и стойкие ноты: Лучшая на сегодня её роль — Тётя в постановке режиссёра Юрия Цуркану «Фантазии Фарятьева» (в театре «Русская антреприза им.А.Миронова), одном из самых нежных спектаклей Петербурга, в котором улавливаются ноты фоменковского «Милого старого дома». В «Фантазиях» сегодня нет главных героев, но именно за Тётей Слободской угадывается начало рода всех этих немыслимых мечтателей, а на самом деле просто настоящих людей, сильных и нежных одновременно. Слободская не может отказать себе в маленьких хулиганских выходках и с упоительной гордостью демонстрирует героине В. Паниной семейный альбом —.так что страницы летают под её пальцами, как ошпаренные. Ах, какая поэзия при её-то способности мгновенно воплотиться в головлёвскую маменьку или Манефу. Ловите этот редко идущий спектакль в Театре им. Андрея Миронова.

В искусстве у Слободской — не слава. Больше. У неё репутация. Если хотите узнать, как относятся к актёру в своей среде, всегда обращайтесь к «рукам театра»: к костюмерам, гримёрам, вахтёрам, всегда знают настоящую цену тем, кто выходит вечером на подмостки. И в какие одежды ты не рядись — в гении не выскочишь. У Слободской репутация высшей пробы. О таких, как она, без пафоса говорят: совесть театра. Такой любовью и уважением пользовались в Питере Baсилий Меркурьев и Михаил Данилов. Сегодня Евгений Меркурьев и Инна Слободская. Вы видели когда-нибудь протест воспитанного человека? Рисую. Ночь. Актерский поселок. Жасмин зацветает, луна набухает, а в полутора метрах от резвятся взрослые «дети» (отношения действительно замечательные, но понятия отдыха у соседей разное). Будущие артисты пляшут и жгут костры. Слободская ходит, выходит, молчит, страдает, потом собирается, решается и говорит извиняющимся (!) и, я бы сказала, не очень уверенным голосом: «А вот вы... ( костры выше, музыка громче) можете, пожалуйста, чуть потише, потому что, потому что (читатель, оцени полноту её аргументов)... ну очень болит голова...» и исчезает. Ей неудобно. Интересно, после её тирады будущие артисты как-то быстро угомонились. Мне это напомнило выступление Николая Бердяева перед солдатами, готовыми стрелять в наступающую на них революционную толпу. (Слободская не Бердяев, но есть всё-таки то в нашем брате, интеллигентной женщине, когда ее прорвёт, какая-то особая внятность аргументов.

Принято и приятно подсмеиваться нас над Москвой, которая «поматросит бросит», но я что-то не слышу петербургских фанфар, не вижу улиц, заклеенных афишами по случаю ее бенефисов. Слава Богу, что у неё, кажется, есть планы. Одного её имени достаточно, чтобы полнить зрительный зал. Но есть роли, которые просто просятся на свет. Две них до боли не дают мне покоя ( одновременно они пришли в голову умнейшему А.А.Белинскому, а уж его-то отменное чутье не обманешь) — Роза Скороход в «Мечте» и странная миссис Севидж. И до сих пор жаль, как глупо кануло в Лету задуманное осенью для Слободской «Соло для часов с боем».

Она ювелирша.

Автор: Ирина Бойкова

Источник: «Независимая газета» №8 (2318)

19 января 2001 г.

Цуркану учился на последнем режиссёрском курсе Товстоногова (выпуск 1991 года). В 1997-1999 гг. — главный режиссер Петрозаводского театра кукол. «Фантазии Фарятьева» — первая постановка режиссёра в Петербурге.

Звук лопастей самолёта, набирающего высоту, начинает и завершает спектакль «Фантазии Фарятьева» театра «Русская антреприза» имени Андрея Миронова. Сами квартиры героев располагаются прямо «под крышей» (сценография, как и постановка, Юрия Цуркану). И Фарятьев (Сергея Бызгу) по некоторым своим наклонностям (фокусы умеет показывать) мог бы принадлежать к славному семейству Карлсонов, которые на таких крышах живут. И иногда к нам прилетают. Сергею Бызгу к эксцентрике не привыкать. Но его герой, вообще-то, оказывается мечтателем и лириком. А весь спектакль — тонкой, сентиментальной, иногда пронзительно грустной, но чаще очень смешной лирической комедией о вечных несовпадениях в любви, драмах невзаимности. Представьте: кто-то берет верхнее «до», а в душе его возлюбленной звучит совсем другая нота, как в диалогах драматурга Оли Мухиной: «— Это зима? — Осень». И, кажется, грустно. Но это такая тональность. Сыграйте Олю Мухину в тональности 70-х, и из её «Тани-Тани» потянутся печальные нити несовпадающих человеческих «монологов», как потянул их когда-то Илья Авербах из «Фантазий Фарятьева» Аллы Соколовой.

И пьеса, и фильм Авербаха с Фарятьевым Андрея Миронова стали классикой 70-х. Но спустя два десятилетия Юрий Цуркану прочёл эту замечательную пьесу как прямую предшественницу мухинской «Тани-Тани», где пульс постоянных жанровых переключений — из лирики в драму, из драмы в комедию — абсолютно соответствует сегодняшним музыкальным частотам. И не случайно в его спектакле все «моно» оттеснены на правый край авансцены (там каждый из героев, оставшись наедине с собой, пишет и отправляет любовные письма), но ведут действие дуэты и трио. В человеческих несовпадениях режиссёр сумел расслышать общую музыку. Ту самую «гармонию момента», о которой скажет в финале Павлик Фарятьев.

И если в Фарятьеве Андрея Миронова, в мешковатой его фигуре и грустных глазах сквозили несчастье и безнадежность, то Фарятьев Сергея Бызгу, зацепив, кажется, самые тонкие душевные струны мироновского героя (милейший, добрейший, деликатнейший — все это у Бызгу в превосходных степенях), с первого же своего появления — «Здравствуйте!» — вселяет надежду.

Собственно, надеждой здесь живут все. Старшие — на то, что все образуется, «все будет хорошо». И настоящая удача двух замечательных актрис, Инны Слободской (тётя Фарятьева) и Валентины Паниной (мама Любы и Саши), в том, что это вдохновенное «будет», этот милый житейский абсурд как стиль существования наших бабушек и мам в их исполнении становится стилем именно лирическим. Потому что монологи их героинь без пауз, без переходов, на одном дыхании («У меня сердце не выдерживает. Мне уже нечего делать в этой жизни. Я открываю. Пойди попудрись» (мама). «Я говорила о смерти, о сердце. Подожди, я принесу кисель» (тётя), этот неостановимый поток сознания, который только и позволяет им держаться на плаву, движим, в сущности, одной лишь всепоглощающей любовью к детям, а значит, и к самой жизни. Очень разные, обе они смешат и трогают до слез. Инна Слободская может играть драматичнее, острее или смешнее, но это только краски на основную тональность — на избыток той самой мандельштамовской жалости и милости, — которая, цепляясь за французские аллитерации, вдруг выстреливает чаплинским куражом. Рядом с ней, как на пуантах протанцовывающей свои реплики и монологи, Валентина Панина прибегает как будто к другим средствам, наделяя свою героиню некоторой характерностью (химзавивка, губки бантиком, украинский говорок), — но всё это не без тайного актёрского хулиганства, словно желая напомнить, что сценическая её карьера начиналась не спокойными тонами «Элегии» Павловского, но озорством шекспировской Беатриче.

Это их голоса, мамы и тёти, ведут в дуэтах и трио, голос Паниной — в сценах трёх некрасивых женщин — Саши, Любы и мамы. Голос Слободской — в дуэте с Фарятьевым, который тщетно пытается вставить в тетины речи реплику или слово. И, естественно, сам дуэт мамы и тёти — одна из лучших сцен в спектакле. Строй их, мамы-тётиных, речей тут, несомненно, поэтический и музыкальный (пение, кантилена). Как, наверное, и волшебный ход той чудесной машины, про которую читает в письме героиня той же Валентины Паниной: «Как она работает, никто не знает, и остановить ее невозможно». Но надеждам не сбыться, Саша уходит к Бедхудову. Этот самый Бедхудов, так и не появляющийся на сцене, в самой фамилии которого трагикомически слились и «беда», и «худо», — представляется в спектакле Цуркану (конечно, по контрасту с Фарятьевым) каким-то провинциальным ловеласом (и чем только вскружил он головы бедным очаковским жителям?). Должно быть, поэтому и Саша Нелли Поповой в «полубезумной» сцене ухода к нему выглядит не просто смешной и нелепой — актриса своей героине тонко сочувствует. Но если хрупкая Саша просто нестойка к боли («Боль моя, ты покинь меня» — на этой музыкальной фразе из известного фильма 70-х, пропетой с некоторым даже пафосом, её как будто «зацикливает» — ну боль и не отпускает), то её младшая сестра — совсем другое дело. Она живёт в настоящем времени. С героиней Натальи Парашкиной (которую стоит назвать редким открытием и удачей спектакля Цуркану) в лирический строй всей истории вступает и драма, и заразительная, до колик смешная комедия. Её Любу описывать хочется с приставки «не»: во всех смыслах не такая, как все. Очки в некрасивой толстой оправе, стрижка чуть ли не бобрик, желтые лосины (дома), красная куртка и голубой воздушный шарик (с улицы). Горячее сердце. Недевичья походка. Каждое движение, жест, слово — сплошь контрапункт, апофеоз непопадания в общий тон (а всё вместе — такая небывалая грация!). Прийти к сестре в неподдельной, неистовой истерике («Меня никто не любит!») и, давясь слезами, так шарахнуться от своего отражения в зеркале, чуть не взвыв, что зритель, не переставая сочувствовать, взрывается гомерическим смехом. Вот Люба. И от первых тактов этой её истерики Парашкина ведет огромную финальную сцену, как её героиня всю экстраординарную ситуацию пьесы: Саша ушла, Фарятьев страдает и себя не помнит, у мамы больное сердце, сама же Люба любит Фарятьева. Попробуйте тут удержаться от девчоночьих слез. Она не «держится» — она живёт. И случайная реплика про неисправную бормашину под новый взрыв хохота в зале передаёт весь жанровый накал её существования: «Зубы взрываются!»

Рядом с ней Фарятьев вспоминает наконец про «гармонию момента», и к нему опять возвращается его дар, фантазируя, мягко отрываться от земли. Дар полета. Не в стремительном разбеге (порыв, счастье), но в свободном парении, эстетическом равновесии. Красиво. И финальное трио со всеми его контрапунктами — Люба, Фарятьев, мама — неожиданно в самом деле обретает абсолютную гармонию звучания. И «Боль моя, ты покинь меня», к полному восторгу Любы, завершает спектакль в интерпретации группы «Воплi Вiдоплясова». А это не «Семнадцать мгновений весны». Это другая музыка.