Пресса о спектакле «Французский роман»

Автор: Елена Вестергольм

Влад Фурман удивительный парень. И режиссер, конечно. Одни называют его петербургским кронпринцем, считая, что все блага ему —«на халяву». Другие с уважением и любовью следят за его восхождением. А он достойно существует в питерском театральном пространстве. Не сутулится, не сплевывает цинично сквозь зубы, не пестует вокруг себя критиков и не меняет мнение в зависимости от того, с кем поговорил до обеда. Может быть потому, что владеет техникой правильного дыхания, а может и оттого, что в искусстве помимо профессиональных вещей, его интересуют еще и простые истины. Он может ляпнуться, но ему, слава Богу, не суждено вляпаться.

Пройдя через этапы азартного, без оглядки на критические оценки, познания сцены, два года назад Влад Фурман поставил нежнейший спектакль «Обломов», где просто способный на любовь герой оказался героем нашего времени. И, ясно очертив свои художественные пристрастия пространством прозы, — «Мертвые души», «Скандал в «Пассаже», «Крейцерова соната», недавно неожиданно для многих обратился к прочно забытому рассказу Лавренева «Сорок первый», а сейчас к роману Гюго «Отверженные».

Рудольф Давидович Фурманов — («кодовое наименование» внутри театра — Р.Д.Ф.) — человек-театр. Он оставляет за собой право на эксцентричную выходку и острое слово. Он может вылететь из служебного входа своего театра с пылесосом в руках и между репетициями «Отверженных», на которых сегодня священно — действует его сын, с грохотом вытряхивать мусорные бачки под потрясенными взглядами официантов ресторана «Европа», лично принимать на работу уборщицу («Пойдемте, я покажу вам наши туалеты») и обещать переломать очередному критику «ее тонкие ножки». При этом все время вляпывается, переходит грань, его жизнь — сплошные «опечатки взаимоотношений», которые только из-за любви к нему кто-то прощает, а кто-то — нет... При этом — он все превосходно знает, все понимает, но все-таки собирает все мнения, непрестанно на них ссылается, думает, что умеет хитрить, ценит чужой юмор, хотя и пристрастен к написанному о нем — «Опять делаешь шута горохового»! А никто и не делает. Просто он человек-театр. И человек, конечно. Может разрыдаться после сыгранного спектакля или просмотренного кадра из домашнего архива, когда на экране вдруг промелькнет лицо Смоктуновского. Просто он построил театр. Из ничего. Из мечты и ажиотажа. Бешеной энергии и любви. Терпя неприятие собственной непохожести (не скажем отверженности), снисходительность мэтров, раздражающую многих способность добиваться своей мечты. Особенно тех, кто считает себя вправе устанавливать репутации.

В этом театре отца и сына можно видеть часто вместе. Но их союз далек от совершенства и уж совсем не похож на семейную и творческую идиллию. Как творческие люди они непрестанно друг на друга орут, что-то доказывают, друг друга воспитывают, ссорятся из-за несхожести методов и мнений. Их взаимоотношения — целый театральный роман (как и жизнь их театра), только написанный не Булгаковым, а Достоевским. При этом они очень любят друг друга, гордятся друг другом и друг друга не предают. Любовь и способность к созиданию, путь и движение всегда раздражают. И чужой успех всегда кажется купленным за деньги. Но на афише их театра — Достоевский, Гоголь, Булгаков, Чехов. Готовится к выпуску Гюго. В планах «Живой труп» и «Господа Головлевы». На рояле в маленьком верхнем фойе огромный альбом для зрительских отзывов, который заполняется с колоссальной скоростью — за пару месяцев. Эти «любовные письма» достойны отдельной публикации, настолько тонок, глубок и нежен оказался обмен энергиями между зрителями и театром, который начинается не с вешалки, а с портрета Андрея Миронова. И, как сказал один неглупый человек, знающий толк в театральных энергиях, это и называется «коррекцией на удачу»...

Влад ФУРМАН: Мне часто ставят в вину, что я работаю в «папином театре». Хотя я не считаю, что это обидно. Важно, кто говорит и в каком ключе. Когда это говорят по-доброму, то доброе слово всем приятно... Только надо отличать похвалу от лести. А когда говорят негативно... На сей счет у меня твердое мнение — я всего добиваюсь сам. Если ты не можешь ничего предъявить сам — никакой папа тебе не поможет.

Рудольф ФУРМАНОВ: Вообще, наверное, родители всегда делают все не то, не так... что-то они недооценивают, чего-то не добиваются, и воплощение своих мечтаний хотят видеть в детях. Я мечтал стать артистом, даже театральным режиссером. С детства придумывал себе театр. С образованием газотопливного техникума пытался ставить спектакли. Театрального образования у меня нет, но я... как это? — человек театра. И то, чего я добился без образования, не всегда добьются выпускники театральных институтов. Да и кто знает, кого надо принимать в эти самые институты, кто настоящий артист, а кто нет. В русском провинциальном театре — все артисты были без образования, но это были Артисты, а у нас зачастую — просто «люди с театральным образованием». А это две большие разницы.

Мой сын учился у Товстоногова, потом он пришел ко мне и сказал, что хочет поставить «Мертвые души», потом Бергмана. С этого по-настоящему и начался наш театр. Просветительский театр, если изволите. Кирилл Лавров недавно сказал, что удивлен, как Фурманову удалось создать такой театр, с таким репертуаром и без завлита... Мне приятно. Но соавтором художественной идеи театра был мой сын. Посмотрите нашу афишу: здесь лучшие образцы классики: «Обломов», «Крейцерова соната», Чехов, Булгаков, Гоголь, Достоевский. Я не люблю, когда режиссеры изгаляются ради эпатажа. Я называю это, уж извините, «удовлетворить любопытство за счет государства»... И все! Я хочу, чтобы мой театр был театром для людей.

В.Ф.: А мне хочется критических дискуссий вокруг творчества. Я давно уже жалею, что не происходит в прессе широких, но интеллигентных споров вокруг театра. Потому что то, что происходит вокруг театра, не менее важно, чем то, что происходит в самом театре. Но не на уровне сплетен, а на уровне формирования творческого сознания. У зрителей. У читателей. Чтобы человек не просто «клюнул» на «Отверженных», а был заинтересован жизнью самого театра, чем он живет, как существует... И поскольку все это для людей делается, то зритель должен быть постоянной частью нашей общей жизни... Но только эти «обмены реверансами» не должны быть злыми. Пусть будет с юмором, пусть иронично, спорно, но только без злобы. Это же не политика. Там берут взятки, отмывают деньги, это гнусно, но хотя бы понятно, почему люди унижают друг друга. А здесь-то что!

Р.Д.: В Москве часто по-другому...

В.Ф.: Конечно, в Москве все не просто мягче, доброжелательнее и умнее... В Москве просто больше людей, там больше тусовок, там все подвижнее, все время перетасовывается колода, все быстро меняется, и невозможно создать на что-то монополию. В том числе и на мнение. Это и есть движение. А «если невозможно вечное движение — разве можно требовать вечной самоотверженности». Это Гюго, кстати.

Влад Фурман прав. В последнее время его спектакли действительно будоражат и вызывают споры. То выпустит в финале спектакля голубку, то придумает особый язык, на котором изъясняются его герои, а критики будут гадать, на каком это наречии они говорят, забыв, что наречие это театральное... И уровень разговора «можно — нельзя», попреки Фурману в легкости или напротив, неоправданной жесткости формы его спектаклей, исключаются сразу, ибо молодой режиссер всегда виртуозно оправдывает свое видение материала не только очевидным талантом, но и свободой освоения материала. Как и великий французский романтик Виктор Гюго, Влад Фурман считает, «что деньги, почести и слава «не то, ради чего стоит жить и строить свой театр, а что «для счастья нужно и бесполезное» (В.Гюго). В его спектаклях есть многое: нерастворимая подлинность актерского переживания и проживания, лаконичная чистота сценического рисунка и емкая, глубокая метафоричность.

В.Ф.: Главное, чтобы не было серятины. Нельзя быть середнячком. Пусть будет либо очень плохо, когда все вокруг звенит и клокочет, и всем это интересно посмотреть. Либо очень хорошо. А когда хорошо, это всегда окрыляет. Но только пусть все остается в пределах профессии и искусства.

Р.Ф.: Владик меня недавно сильно обидел. Мы выпускали мой моноспектакль, посвященный великим ушедшим артистам, моим друзьям: Симонову, Филиппову, Медведеву, и мой сын сказал мне: «Папа, тебя нужно назначить художественным руководителем самодеятельности при Новодевичьем кладбище». Но я могу ответить: «Не будь вокруг тебя с детства этих людей, ты не был бы режиссером. Это и есть те ориентиры, по которым должно идти следующее поколение артистов». Вот так.

Я не знаю, чем может держать театр сегодня, кроме примеров великого сценического служения, порядочности великих художников и памяти. Я не могу все время поднимать зарплату, я не Рокфеллер, наш театр существует только на то, что он может заработать сам. В этом году я учредил независимую театральную премию. Мне говорят: «Ой, да кто тебя знает». Можно набрать фиктивный номинационный совет из великих людей, который никого не будет знать, не будет знать, как живет наш театр изнутри. Так вот, «Хрустальный Фигаро» - это моя премия. Но это премия и Андрея Миронова. Она так и называется: Независимая театральная премия имени Андрея Миронова «Хрустальный Фигаро». И вручаться она будет за безупречное и беззаветное служение сцене. Может быть, это ипафосно, но людям надо знать, что они небезразличны, что их поведение, их талант замечены, уважаемы и служат примером, что они достойны восхищения. Эту премию сможет получить любой из актеров, составляющих нашу труппу и занятых в наших спектаклях. А это значит, что у «Хрустального Фигаро», по сути, нет границ, и его обладателем может стать и петербуржец, и москвич, и Ален Делон, и Настасья Кински. Потому что наш театр — это «открытое общество» и может принять в свою труппу любого художника из любой точки земного шара.

В новом спектакле Фурмана есть все. Парижские тайны и Двор Чудес, подкидыши и обманутые гризетки, романтическая взвихренность чувств и откровенно-издевательский театральный гротеск. За 140 лет роман Гюго стал культовой книгой. Для одних по мелодраматическому любовному напряжению она соперничает с «Джен Эйр». Для других ее теологический смысл сравним с Достоевским. В кинематографе «Отверженные» имели поистине фантастическую судьбу, там блистали Габен, Вентура и Депардье. Но полноценной сценической истории романа в России практически нет.

Р.Д.: Сейчас в «Отверженных» собран блестящий актерский ансамбль. Действительно блестящий, по-настоящему крепкий. Кто-то умный сказал: если в труппе есть четыре ведущих артиста — это идеальная труппа. А в нашем театре — все лучшие, все сильные. Посмотрите состав «Отверженных»: Неведомский, Мироненко, Каменецкий, Шаргородский, Попова...

В.Ф.: Наша новая работа достаточно любопытна, потому что хочется в ней соединить несоединимые вещи — литературную основу, которая вообще никогда не предполагала становиться драматургией, то есть прозу, в которой не было заложено драматургического начала, может быть, потому она так нечасто и ставилась. В конце 80-х был спектакль в Московском Театре Юного Зрителя, который игрался в два вечера, была масса пьес и до революции, и в 20-е годы, чаще всего там бралась какая-то одна ситуация, и на ней делалась небольшая такая вещица... У нас как всегда подход объемный. Мы стараемся передать роман, его главную идею и сохранить основную сюжетную линию. Гюго дал мне повод для сомнения. Я не знал — как это можно вообще поставить. Потом эта идея во мне жила до тех пор, пока не родилось решение. Задумывался ли я при этом, что такое романтический театр? Романтическая драма? Я вообще боюсь таких определений, это дело критиков, вот «Сорок первый» у нас тоже был определен как романтическая клоунада. Романтизм — это особый взгляд на мир, созвучный моему собственному мироощущению. Но в нашем новом спектакле будет такое многообразие и смешение жанров и стилей, иногда против всех правил... И если все, даст Бог, произойдет - то спектакль должен найти отклик в сердце зрителя. У Гюго есть такие слова, уж простите за его некоторую социальность, но по большому счету они имеют отношение и к жанру, и к способу существования в нашем спектакле: «Пока на земле существует невежество и нищета, книги, подобные этой, окажутся, быть может, небесполезны». И я думаю, что это важно. В «Отверженных» тоже есть некая, если хотите, общественная, или общечеловеческая идея, как у произведений многих великих художников. Потому что нищета может быть не только в социальном, но и в духовном плане. И отверженным можно быть, имея и деньги, и славу. И наш спектакль, как мне кажется, это жертвоприношение той высшей идее, которая была передана Богом через Гюго. Ради зрителей, которые придут на спектакль.

Р.Д.: Но есть и история, рассказанная в романе. И в этой самой истории — Жана Вальжана, Козетты, Жавера, или, как принято теперь выражаться, в самом сюжете, меня трогает то, как себя чувствует человек, который оказывается в ситуации отверженности, ведь каждому хочется и внимания, и участия, и любви к себе, а этого не происходит...

В.Ф.: Не происходит единения, а все его хотят. Но всех счастливыми сделать невозможно. Я недавно показывал макет и рассказывал о замысле Даниилу Гранину, и он сказал очень простую и хорошую вещь, потому что все хорошие идеи замыкаются коротким предложением. «Отверженные» — путь праведника». Праведники есть, они среди нас, они не могут изменить эту жизнь, но кого-то они делают счастливыми. Сделать счастливыми всех нельзя, но можно спасти одно любящее сердце. А форма спектакля будет абсолютно неожиданная. Мы будем нарушать традиционные каноны театра. Это я вам обещаю. Увлекшись подлинным жанром романтической драмы, создатели спектакля возвращают на сцену не только масштабные категории, каждая из которых должна начинаться с прописной буквы: Рок, Судьба, Зло, Толпа, но и расскажут историю. В этой истории будут биться и рваться сердца, кисло-сладкие злые голоса Тенардье потонут в подлинной нежности, будущее не всегда будет чревато несчастьями и за всем будет наблюдать Тот, Кто не дремлет во мраке. Может быть, это как раз то, чего так не хватает в Театре для Людей. Эта фраза - «театр для людей», которой названа великая книга великого театрального режиссера Джорждо Стреллера, несколько раз неумышленно срывалась с губ наших героев. А это значит — театр для людей действительно существует. И за это его создателям простится больше других.