Пресса о спектакле "Мертвые души"

Автор: Елена Грибовская

Нажмите, чтобы увидеть большую картинку

Спектакль «Мертвые души», поставленный в театре «Русская антреприза» им. А. Миронова в 1993 г. по мотивам поэмы Н. В. Гоголя и пьесы М. Булгакова режиссером Владом Фурманом, в сентябре этого года отмечает свое десятилетие. Все это время он остается привлекательным для зрителей любого возраста: он и учит, и заставляет задуматься, и смешит. Этот талантливо поставленный и необычный спектакль в 1993 г. стал лауреатом Первого Русского театрального фестиваля в Париже и был награжден призом СТД за новаторскую режиссуру. Его основную концепцию составляет исполнение всех ролей тремя артистами — С. Русскиным, А. Федькиным, Н. Диком, — а также использование театра масок. Особую атмосферу постановке придают декорации, которые представляют нам героев пьесы словно в разных плоскостях.

В «Мертвых душах» В. Фурмана три Чичикова. Подобным приемом воспользовался и театр им. Комиссаржевской, но там этих героев двое и они почти всегда вместе на сцене, в отличие от «Русской антрепризы», где все втроем появляются только в начале и конце спектакля, что, безусловно, усиливает его эмоциональный накал. Постановка В. Фурмана, на мой взгляд, отличается большей живостью, гротескностью, современностью и завершенностью. Как в калейдоскопе, сменяют друг друга артисты, исполняющие роль главного героя, меняются персонажи, с которыми он встречается, и часто вновь появившееся действующее лицо пьесы продолжает реплику предыдущего. Так, после сцены Н. Дика–Чичикова и А. Федькина–Манилова мы видим С. Русскина в роли Павла Ивановича, который продолжает монолог Манилова с присущей этому персонажу задумчивостью и мечтательностью, совершенно несвойственной Чичикову.

Режиссер и артисты объединяют качества персонажей, показывая удивительное умение этого ловкого мошенника вести себя по-разному в зависимости от обстоятельств. Льстивым и угодливым представляется нам Н. Дик–Чичиков в сценах с Губернатором. «А дороги-то у вас бархатные», — сообщает он Губернатору, и таким же бархатным кажется его полный меда голос. Мы видим Чичикова кокетливым и жеманным в общении с Маниловым. В исполнении А. Федькина этот герой в сцене с Плюшкиным кажется особенно дружелюбным и заботливым.

Все три образа Чичикова, созданные участвующими в постановке артистами, очень отличаются. Н. Дик показывает Павла Ивановича жестким, волевым, грозным человеком, готовым на все ради своих целей. Он лишь искусно меняет лики. Герой Федькина более хитрый, льстивый, кокетливый и коварный. В интерпретации Русскина этот персонаж становится более привлекательным, добивающимся своего за счет обаяния и умелого использования чужих слабостей.

Он — тонкий психолог, удачно маскирующий благодушием свое коварство и подлость. Но, хотя в исполнении Русскина он и не выглядит грозно, но тоже неотступно следует своим целям. Виртуозно торгуясь, он лидирует в диалоге с Собакевичем, ни на шаг не отклоняясь от задуманного. Этот Чичиков с каждым говорит на его языке. Он терпелив с тупой и глуховатой Коробочкой. Приветлив с фамильярным Ноздревым, но твердо сдерживает его нелепые порывы. Но, получая отказ или слыша неподходящую цену, он более эмоционально реагирует, нежели герой Федькина или Дика. Огорчение и гнев его так искренни, что ему невозможно не уступить.

Перед каждым персонажем он демонстрирует новую грань своей натуры. И раскаяние Павла Ивановича тоже кажется одним из его ликов. Начинается спектакль с покаянной молитвы всех трех Чичиковых, а в финале мы видим уже самооправдание главного героя, его убежденность в своей правоте. Ловкий, хитрый и незаурядный, Чичиков Русскина невольно вызывает симпатию у зрителя. Он обманывает своих партнеров с такой легкостью, изяществом и настоящим искусством, что приходится признать его превосходство. Начиная каждый диалог в маске, Русскин затем снимает ее, потому что маска этого героя всегда одинакова, а в образе главного героя пьесы артист показывает многоликость своего персонажа. В общении с каждым партнером его Чичиков не только говорит, но и двигается по-разному, у него появляется другая мимика, жесты, меняется выражение его лица и глаз. На мой взгляд, та фарсовость, которую придает артист исполнению этой роли, по-новому раскрывает социальные оттенки пьесы, делая ее ближе современному зрителю.

Вероятно, самой сильной картиной в спектакле можно считать диалог Чичикова с Плюшкиным. Плюшкин в исполнении Русскина одновременно выглядит и отталкивающим, полупомешанным на почве скупости, и глубоко страдающим и несчастным человеком. Он отвратителен и жалок в своих лохмотьях, всех ненавидит и боится, как бы кто не польстился на остатки его состояния. В любых действиях и словах окружающих он видит стремление посягнуть на его собственность, что стало настоящей манией Плюшкина. Рассказывая о проявляющем родственные чувства капитане, Плюшкин уверен, что тот подбирается к его богатству. В его голосе слышна плохо скрываемая дрожь и надежда, когда он говорит о том, что уже отобедал. Эта надежда перерастает в бурную радость после заверений Павла Ивановича в том, что тот не голоден.

Но Плюшкин с тоской и горечью вспоминает приезд дочери, и когда он с гневом повествует о том, как выгнал ее с пустыми руками, в словах его чувствуется сомнение в том, правильно ли он поступил. Он очень одинок, и сожаление проскальзывает в его словах о том, что «все знакомые с ним раззнакомились». Он остро ощущает свою непохожесть на других и, несмотря на то, что всех осуждает и презирает, в глубине души тянется к людям. Поэтому он сначала легко соглашается на предложение Павла Ивановича, но снова страшная догадка врывается в его сознание: «В город? Это чтобы я дом оставил?!» И опять человеческие порывы Плюшкина тонут в пучине маниакальной подозрительности.

Русскин очень ярко показывает разные чувства своего героя: негодование, надежда, сомнение, скорбь, подозрительность сменяют друг друга, отражаясь на его лице. Недаром артист в этой роли не надевает маску — это делает его героя живым, а не застывшим в одном состоянии. И голос его звучит то тревожно и глухо, то спокойно и ровно, то горько и отчаянно. Пожалуй, роль Плюшкина можно назвать одной из самых интересных работ С. Русскина.

Также он исполняет в этом спектакле роли Губернатора и Дамы. Губернатор Русскина мнит себя спасителем Отечества, блестящим оратором. В эту роль артист вносит явно пародийные ноты, шаржируя пафосность своего героя. Но, как и в образе Плюшкина, у Губернатора тоже проявляются человеческие черты: мило и застенчиво он сообщает, что сам вышил картину. Он падок на лесть, доверчив и легко попадает под чужое влияние. В работе над этим героем особенно ярко выражена особенность таланта С. Русскина — даже в небольшой роли всегда виден характер действующего лица пьесы, о нем можно сказать очень много.

И, наконец, тот персонаж, где полностью растворяется сам артист — Дама, просто приятная. Мы уже не видим Русскина, перед нами предстает жеманная, любопытная кокетка и сплетница, падкая до сенсаций. Очаровательно грассируя и кокетливо вертясь, обсуждает она с приятельницей, кто же на самом деле Чичиков, сама проникаясь верой в свои басни и исполняясь ужаса и восторга.

Партнерша этой Дамы несколько уступает ей в выразительности. Эта роль в исполнении Н. Дика напоминает его же Коробочку. Зато образ Коробочки, по-моему, является одним из самых удачных в спектакле. Яркая внешность Дика исчезает под личиной глупой, безобразной, алчной старухи с визгливым голосом. Туго соображая, она, тем не менее, схватывает с полуслова то, что касается ее выгоды. Одной из самых забавных сцен можно назвать знакомство этой героини с Чичиковым – Русскиным. Неподражаемая игра слов: «Коробочка, коллежская секретарша» — «А я про Ноздрева» вносит в спектакль особенную живость и гротеск.

Очень интересна и картина, в которой главный герой встречается с Ноздревым. Эмоциональным, нелепым, глуповатым и бесшабашным, — таким мы видим Ноздрева в исполнении А. Федькина. С лихостью отчаявшегося торгового агента-неудачника он пытается навязать Чичикову то «каурую кобылу», то «брудастую собаку с усами», то бричку и шарманку. «Ведь ты ж подлец!» — сказанные в адрес Павла Ивановича, эти слова в его устах звучат скорее комплиментом, чем ругательством. Герой Федькина признает превосходство приятеля, восхищается им, но не может преодолеть свою натуру, пытающуюся хоть как-то перехитрить и обойти собеседника. Жалко выглядит его плутовство в игре — единственном торге, на который ему удалось уговорить партнера. Обиженно-недовольный рефрен Ноздрева–Федькина: «Знаем мы вас, как вы плохо играете в шашки» и победный: «Давненько не брал я в руки шашек» Чичикова–Русскина придают этой сцене неповторимый колорит.

Диалог Павла Ивановича, роль которого в этой картине снова исполняет Русскин, и Собакевича можно особенно высоко оценить с точки зрения режиссуры. Виртуозный, искрометный торг настойчивого и хитрого мошенника с медлительным, неотесанным и непреклонным Собакевичем-Диком, перемежающийся своеобразными постановочными эффектами (появлением «мертвых душ», бегством жареного поросенка), неизменно вызывает смех зрителей.

Думаю, что эту постановку ждет еще более долгая жизнь. Необычность режиссуры, интересные трактовки персонажей, талантливый актерский ансамбль, современность прочтения бессмертного произведения — все это на протяжении десяти лет обеспечивает настоящий успех спектакля «Мертвые души» театра «Русская антреприза» им. А. Миронова.

Автор: Ольга Быкова

Источник: «Вечерний Петербург»

от 14 марта 1994 г.

Нажмите, чтобы увидеть большую картинку

Когда смотришь спектакль «Мертвые души», известная поговорка «Как чертик из коробочки вспоминается почти сразу, поскольку постановка молодого режиссера «Русской антрепризы имени А. Миронова» Влада Фурмана состоит всего из этих двух элементов — чертика (он же — Чичиков) и коробочки-станка в центре сцены. Но этих двух составных оказалось вполне достаточно, чтобы выстроить на основе старого сюжета любопытное зрелище.

Чичикова играют сразу трое: Сергей Русскин, Николай Дик и Алексей Федькин. Маска знакомого-презнакомого (кто же из нас со школьной скамьи не знает все про Чичикова?) персонажа, подобно эстафетной палочке, передается артистами из рук в руки, но к лицу каждого из них не прирастает. Напротив, от нее все время хочется избавиться, скинуть. Маска лицу заметно мешает, и в ходе действия ее часто сдергивают: тогда обнажается лицо. У каждого из этих трех актеров свое, но с одним и тем же простодушно-детским выражением: «Сколько же может стоить мертвая душа?»

Эти же три актера играют всех остальных героев. И так ловко, так лихо у них получается... Благодаря их постоянным перевоплощениям, перетеканию из одного образа в другой и обратно, в классической истории обнаруживается новый смысл. Когда артисты манипулируют масками-ролями, между столь отличными, на первый взгляд, гоголевскими образами нащупывается вполне определенная, зримая связь. И Манилов, и Собакевеич, и Плюшкин, Ноздрев Коробочка — это разные слагаемые одного и того же — Чичикова. А Павел Иванович Чичиков в свою очередь синтезирует в себе их всех. При наличии воображения легко представить, что все разыгрываемое перед публикой есть материализация, воплощение его потока сознания, когда однажды Павел Иванович крепко задумался: «Ну сколько же может стоить мертвая душа?»

Кто говорил, что «Мертвые души» — поэма? Гоголь говорил? Чепуху он говорил! Никогда не слушайте Гоголя! Грубая проза жизни — вот что такое «Мертвые души». Причем именно нашей с вами жизни, символами которой вполне способен служить кооперативный ларек, он же черный ящик, он же ораторская трибуна, он же сортир, он же шкатулка с ценностями, он же пустой, лишенный памятника постамент, он же... та самая коробочка, из которой все выскакивают и выскакивают чертики.

Не будет бедным чертикам покоя. Сверкает крупными каплями пот на лбу. Учащается дыхание: «А если на рубли? Да по нынешнему курсу? Не обмануться бы... Кто способен установить душе настоящую цену?

«Пустяк», «ерунда», «ничего не стоит» — цена Манилова.

«Конечно, мертвая душа безделица, но ловкие люди из любой муры обязаны прибыль извлечь!» — вступает в спор Ноздрев.

«Обуза», «убыток» — подает голос на аукционе Плюшкин.

«Да душа — это тебе что, репа, что ли?» — искренне возмущается Собакевич и оказывается самым «душевным» из героев, единственным, кто не прощает предпринимателю Чичикову легкомыслия в обращении с мертвыми душами. И Собакевич с таким жаром расхваливает поименно каждого из ушедших в мир иной, что невольно засомневаешься: а бывают ли вообще души мертвыми? Или, может, одной душе и красная цена в день базарный — карамелька, а другая, пусть даже и «мертвая», дороже всех сокровищ мира?

Но что же это такое — «душа»? Хочется Чичикову хоть ненадолго замедлить темп, избавиться насовсем от надоевшей маски, выйти из дурацкой игры, да не получается. Вертится, вертится вокруг своей коробочки, снует, как заколдованный, то в нее, то из нее обратно, и только где-то там, на периферии сознания, маячит у него мимолетными, едва уловимыми полупроблесками: «А со своей, с живой душой, как быть? Она здесь что-нибудь значит?»

Все точки над «i» расставит... конечно же, Коробочка. Фантасмагорическое, инфернальное, и в то же время живое, реальное воплощение пресловутой коробочки. Уж кто-кто, а она знает законы нашей экономики. В период рынка мыслить следует ультра временно: «Вот понаедут купцы, тогда и...» Душа ли и в торг, пенька ли — разница невелика. Рынок, господа, на то и рынок, чтобы со всеми, и с нашими душами тоже, наконец, разобраться можно было.

В финале спектакля чертики-Чичиковы выстроятся в ряд перед зрителями — усталые, понурые, обессиленные. Посмотрят растерянно в зал. «Что же дальше?» А ничего, спектакль оборвется на полуслове, яркого, четкого окончания режиссер придумать не захотел. Но что касается всего предыдущего, то в постановке Влада Фурмана не видно и следа ученичества.

Тщательно разработана новая партитура. Остроумные, изящные режиссерские находки возникают одна за другой, но не заслоняют собой содержание рассказа. Очень трудная работа выпала здесь на долю молодых артистов, и это благо для них, так как каждый получил возможность проявить мастерство. Самым большим достоинством спектакля стало то, что Влад Фурман рискнул заговорить со зрителями на своем театральном языке, а на такое и среди более зрелых режиссеров способны очень немногие.

Автор: Ольга Скорочкина

Источник: «Смена» 29 января 1994 года

«Въезд его не произвел в городе никакого шума и не был сопровожден ничем особенным» — это Гоголь пишет о Чичикове на первых страницах своей гениальной поэмы. Но этими же точно словами можно было бы описать появление новой театральной версии «Мертвых душ» (по мотивам поэмы Гоголя и пьесы Михаила Булгакова) под шапкой театра «Русская антреприза»: режиссерский дебют Влада Фурмана, поставившего свой спектакль с группой молодых и одаренных артистов, также «не произвел в городе никакого шума и не был сопровожден ничем особенным». Жаль. «Мертвые души» у нас не каждый год ставятся, как не каждый год дают о себе знать новые режиссеры. Профессия штучная. Но, видимо, новейшая русская история демонстрирует столько шума, что крадет у режиссеров дебют, удачу; российский политический театр сопровождает таким особенным, что драматическая сцена с ее тихими, «домашними» радостями вроде «въезда» в город нового режиссера, остается в тени. А все-таки — вглядимся в ее темноту.

«Как темно, Боже, как темно в сем мире!.. Соотечественники, страшно!»

Соотечественники то и дело норовят сделать из Гоголя расхожую монету. То мультипликационная тройка лошадей радостно ржет в телевизионных «вестях», несется, обгоняя страны и народы, «куда несешься ты? не дает ответа»... То вдруг в тех же «Вестях» диктор, рассказывая о коррупции чиновников, откомментирует на голубом глазу: «Типично гоголевская ситуация». Жуть. Бедный гений! Страшнее этого только школьные уроки литературы, на которых нас мучили пресловутыми «образами помещиков в поэме Гоголя «Мертвые души».

Слава Богу, театральная версия «Мертвых душ», сочиненная Владом Фурманом со товарищи, относится к Гоголю всерьез — как к великому русскому художнику, с ужасом и безмерной тоской вглядевшемуся в человеческую душу, в человеческую природу — а не как к сатирику-разоблачителю коррупции и взяточничества.

Таким разоблачителем был на советской эстраде Аркадий Райкин, памяти которого посвящен этот спектакль, однако, к счастью и чести своих создателей, сам к этому благородному, но не вполне художественному занятию, отношения не имеющий. Маски в спектакле Влада Фурмана никого не высмеивают, они совсем не сатирические и не спешат окарикатурить типичные человеческие черты.

«Жуткая маска смеха под названием «Мертвые души», возбуждавшая не смех, но тоску и ужас», в этом определении Абрама Терца лежит ключ к пониманию эстетики нового спектакля. Маски, которые носят актеры, только на первый, поспешный взгляд, смешные, через минуту сценического действия понимаешь: они жуткие, это чудовищные фантасмагории. Эти маски напоминают одновременно страшный сон моего школьного детства («образы помещиков...»), чудовищ из американских триллеров, а также некоторых российских политических деятелей. Этот спектакль поставлен в форме вертепа. Путешествие Чичикова по российскому бездорожью, это бесовское коловращение начинается чуть ли не как святочная история: ангелы в темноте что-то поют со свечами. Потом с этих ангелов осыпятся серым пухом крылья — и к финалу уже черти просвистят по сцене. Знаменитая птица-тройка из лирического отступления вдруг явит в этом спектакле отнюдь не лирическую свою природу. Оборотни. Бесы.

Спектакль играют три актера — Сергей Русскин, Николай Дик, Алексей Федькин. Они играют, меняясь на ходу ролями-личинами-масками, их персонажи лишены живых человеческих черт, и в этом принципиальное их отличие от предыдущих театральных версий «Мертвых душ». Они играют именно жуткие маски смеха, застывшие в неживые гримасы, и в этих гримасах отпечатаны весь ужас и морок русской жизни. Зияющая пустота. «Души эти давно умерли, остался пустой звук...» — писал Гоголь о своих героях. О непостижимой тайне этого «пустого звука», о людях-миражах, режиссер попытался рассказать нам в своем спектакле.

Маски здесь путешествуют с одного лица на другое, дьявольски меняют хозяев, живут своей, абсурдной и мистической жизнью. Фантазия режиссера неуемна: то вдруг перед пьяным Ноздревым предстанет сразу два Чичиковых, то вдруг Коробочка начнет, как на дрожжах, раздуваться во все стороны, пока не дорастет до двухметровой куклы-пугала... Маски в зловещем ритме колобродят в этом вертепе, и черно-белый шлагбаум тоскливо светится в темноте. Русское бездорожье. «Не похоже ни на сон, ни на действительность», — как сказал о Гоголе один проницательный исследователь. Вот и о спектакле этом можно сказать то же.

Режиссер владеет избранной формой и несет ответственность за нее — если заявлен вертеп, то его зловеще-праздничное вращение, его круговая формула отражена во всей пластике спектакля, в рисунке мизансцен.

Правда, иногда кажется, что режиссерской фантазии слишком много для одного сочинения — переизбыток энергии, переизбыток сценического слова. Желание все сказать, расставить все точки и обнародовать непременно все догадки! Спектаклю явно на пользу пошло бы искусство недосказанности, тайна недоговоренности. Наверное, это искусство нелегко дается и приходит с годами. Не обязательно же кричать зрителю там, где хватило бы и намека. У Гоголя тоска и страх за человеческую душу тайные, и, может быть, без бутафорской свиньи, колесящей по сцене, и без чертей с их «пляской смерти» спектакль бы только выиграл.

Мне показалось, что спектаклю есть куда расти и по линии игры маски и лица. Актеры виртуозно и азартно играют «под масками», но им почему-то труднее подать весть о себе, когда маски сняты. В эти моменты им еще предстоит нарастить драматическую ?илу и свободу, гнев и радость, потому что именно в эти мгновения, когда они остаются без масок — им дан шанс отыскать бессмертную душу Собакевича, Ноздрева, Манилова, Коробочки в общем, «образов помещиков»-монстров, до сих пор пугающих нас и глядящих из всех темных закоулков и подворотен русской жизни.

В заключение следует заметить, что спектакль этот, созданный Владом Фурманом вместе с художником Олегом Молчановым, композитором Игорем Друхом, режиссером по пластике Кириллом Ласкари, играется там, куда его занесет судьба стараниями худрука «Русской антрепризы» Рудольфа Фурманова. Наверное, следует поддержать начинание известного антрепренера, направившего в этот раз свою недюжинную энергию не на демонстрацию достижений известных театральных и кинозвезд, но — на вспомоществование рождению звезд новых.

Автор: В. Полушко

Источник: «Санкт-Петербургские ведомости»,

1993 год, 27 ноября

Помните героя одного из рассказов В. Шукшина, который мучительно задумался вдруг над отрывком из «Мертвых душ», который все мы выучивали в школе наизусть. «Ну хорошо, — примерно так рассуждал он, — птица-тройка... Не так ли и ты, Русь... Но тройка — что везет? Бричку. А в бричке-то кто едет? Чичиков — жулик, прохиндей, хапуга. Как же так?»

Похоже, что этот проклятый вопрос стал отправной точкой для создателей спектакля «Мертвые души» по поэме Н. Гоголя и пьесе М. Булгакова в театре «Русская антреприза имени Андрея Миронова». Три молодых актера — Сергей Русскин, Николай Дик, Алексей Федькин под руководством еще более молодого режиссера Влада Фурмана рискнули предложить свою версию одного из самых хрестоматийных произведений русской классики.

Первое, что хочется сказать по этому поводу (опять же цитатой из школьной программы): «Безумству храбрых поем мы песню». Даже подумать страшно, по следам каких актеров и режиссеров они осмелились пойти. Но как сказал еще один из великих: «Хотя мир в целом движется вперед, молодежи каждый раз приходится начинать заново». И в этом одна из самых чудесных привилегий молодости.

Основой режиссерского решения спектакля стало использование масок. Каждый из трех исполнителей по очереди примеряет на себя личину Чичикова, чтобы потом мгновенно трансформироваться в Манилова, Собакевича, Плюшкина и даже Коробочку, даму приятную во всех отношениях и даму просто приятную. Но как только в диалогах возникает тема купли-продажи мертвых душ, маски сбрасываются и актеры уже ведут действие как бы от собственного имени, показывая свое отношение к происходящему. Не всегда и не всем удается играть с полной мерой выразительности, но когда удается — эффект получается поразительный.

Текста о птице-тройке в спектакле нет, но образ несущейся в неизвестность России, где Чичиковы правят бал и разоблачение их, да еще со стороны пьяного Ноздрева, конечно, избавления от всех бед и напастей не принесет, — несомненно, витает над сценой.

Спектакль не свободен от юношеского максимализма и перенасыщенности режиссерских усилий. Большее доверив к тексту, опыт самоограничения ему явно не помешали бы. Но если учесть, что за пять лет существования «Русской антрепризы» это первая некоммерческая и полностью самостоятельная работа театра — то не поддержать ее было бы непростительной ошибкой.