Пресса о спектакле – «Нахлебник»

Автор: Жанна Зарецкая 

Источник: «Афиша» 

23 января - 5 февраля 2006 г.

Нажмите, чтобы увидеть большую картинку

В оцепенелом театральном Петербурге обнаружилось медленное, но непрерывное движение:лучшие актеры города, оскорбленные аутизмом собственных стационаров, цепочками тянутся в сторону «Русской антрепризы». Здешние стены от пола до потолка в фотографиях лучших актеров страны — все сняты под руку с хозяином. Маленькая, почти домашняя сцена и зал на 200 человек — особнячок сумасшедшего барина, который сочетает в себе черты всех гоголевских помещиков. Зовут его Рудольф Фурманов. В зал он сам провожает чуть ли не каждого зрителя. Стоит Фурманову узнать, что вам здесь что-то не понравилось, он плюнет вам в лицо или подаст в суд (был случай). Зато актеры — его слабость, и они получают все, о чем просят. С периодичностью раз через три Фурманов срывает банк, разживаясь отличным спектаклем.

«Нахлебник» — из таких, хотя пьеса Тургенева на беглый взгляд провальная: кому понравится два часа смотреть, как богатые чванливые хозяева жизни изгаляются над глуповатым, но добрым и честным стариком-приживалом. Если учесть, что актер Евгений Баранов режиссурой занялся впервые, то делать ставку на этот спектакль мог только такой безумец, как Фурманов. Но нужно всего несколько шаркающих шагов и один долгий взгляд в темноту зала артиста Владимира Матвеева — и проблема сюжета отпадает: в матвеевской позе столько напряжения и тревоги, что можно заподозрить детективный поворот. Мучиться загадкой, отчего так взволновал старика приезд молодой хозяйки с супругом, зрителю предстоит до антракта, пока совсем уж замордованный нахлебник не ляпнет, что он — отец молодой жены.

Если Матвеева в роли фотографировать посекундно, поймешь, что имел в виду Станиславский, выдумывая термин «жизнь человеческого духа», однако в родном Театре имени Ленсовета актер не играет и трех ролей. Впрочем, внимания достоин не один Матвеев. Сам Баранов отбросил затасканную маску комика и сыграл драму молодого мужа — безупречного бойскаута в белоснежном костюме и с клюшками для гольфа за спиной. Он выглядел бы совершенством, не попадись на его пути злосчастный старик. Смертельная схватка этих людей — сюжет спектакля, за развитием которого следить так же интересно, как за ситуациями в психологическом триллере.

Есть люди, сохранившие старомодное сознание чести дороже жизни, есть те, кто родился с уверенностью, что продается все. В «Нахлебнике» вторые рядом с первыми на глазах зрителей из хозяев жизни превращаются в бессмысленных истуканов.

Автор: Екатерина Григорьева 

Источник: «Театральный Петербург», 2005, с. 22-25

Многие годы судьба Евгения Баранова была тесно связана с Театром имени Ленсовета. Ученик Игоря Владимирова, он проработал под его руководством около 20 лет, по праву считаясь одним из ведущих артистов своего поколения. В 1995 году Баранов покинул родные стены и перешел в Театр Комедии по приглашению режиссера Татьяны Казаковой. Роли, сыгранные в Ленсовета, отличались широтой диапазона — от всевозможных чудаков до героев-любовников, но именно в спектаклях Казаковой, по признанию критики, Баранову удалось раскрыть основную свою актерскую тему — «драму человека, шагнувшего за порог замкнутого мирка и вовлеченного в круговорот событий...». Творческий союз Актера и Режиссера, результатом которого стали спектакли «Трудные люди», «Клавир для начинающих карьеру», «Мой вишневый садик» и «Влюбленные», распался через восемь лет, и Евгений Баранов вернулся в ленсоветовскую труппу. Сегодня его имя чаще можно встретить в афише Театра «Русская антреприза» имени Андрея Миронова, чем в афише родного театра. Одним из важнейших творческих этапов в биографии артиста явилась работа над моноспектаклями «Сны дурака» и «Приговоренные», представленными в этом году на фестивале «Монокль»...

— Евгений Павлович, это был ваш первый опыт работы в жанре моноспектакля?

— Первый. Года два назад режиссер Георгий Васильев предложил мне почитать пьесу «Приговоренные». А у меня в тот момент был период, когда повисла пауза: я ушел из Комедии и какое-то время вообще ничего не репетировал. Просто остановился и хотел посмотреть, что происходит. Ну, я почитал: 20 страниц несвязанного текста, смысловой разброс — сумасшедший! Я и подумал: хорошо, мозги потренирую...

— Когда я сидела в зале перед началом спектакля, у меня промелькнула мысль: как страшно, наверное, выходить к зрителю один на один...

— Нет, не страшно. Все-таки опыт какой-то профессиональный есть: сцену под ногами не первый год чувствую... Так что я шагнул в это пространство сознательно и даже в какой-то мере спокойно... Кто-то мне недавно замечательную историю рассказал о Лоуренсе Оливье. Шел он однажды на сцену очередного Шекспира «ваять» и повстречал за кулисами какого-то пожилого артиста. Оливье ему: «Ой, я так волнуюсь, так волнуюсь!»... А артист: «А ты, голубчик, меньше о себе беспокойся. Ты о зрителе думай побольше...» Так что и я стараюсь в этой истории поменьше о себе... И потом, это ведь очень азартная вещь: один на сцене! Но риск, конечно, был. Когда я для своих близких спектакль «Сны дурака» по Салтыкову-Щедрину прогонял, мне дочь потом рассказывала, как волновалась: «Боже мой! Один на сцене! Зачем он это делает? Зачем? Если будет плохо, на кого свалить?»...

— И действительно — зачем? Жанр моноспектакля — неблагодарный: трудности с площадкой, зритель ходит не очень активно... А вы решились на второй спектакль «Сны дурака»...

— «Сны дурака» я сам поставил. Салтыков-Щедрин давно у меня внутри горел... Очень давно. Я с юных лет им увлекался: покупал на книжных развалах какие-то редкие издания... Помню, на гастролях в Перми бродил по гостинице, хохотал как безумный, и остановиться не мог. Все спрашивали: «Что с Барановым? Ходит каждый день невменяемый — пьет, что ли?» А я двухтомник Салтыкова-Щедрина купил, какого-то издания дореволюционного, и читал просто запоем! Сколько у него всего: и юмор, и ирония легкая, и горечь, и сарказм! Замечательно! Это все очень долго во мне жило, и когда я наткнулся на его поздние сказки, в которых он уже отходит от своего социально-сатирического уклона и рассматривает вещи более глубинные, понял: вот оно...

— Когда пришла решимость это воплотить?

— А вот как-то... Знаешь, я все время слышу — и в театре, и в компаниях каких-то, как все говорят об одном и том же: «Боже мой, да чем нас кормит телевидение, да что это за ужас, да как это можно...» И я подумал: а ведь действительно! Десятки людей приходят в телестудию, встают к микрофонам и несут... пургу! Какую-то чушь! Дурь абсолютную! И я думаю: ну, и что, сейчас тоже встану в позу и начну ужасаться? А я лучше сделаю что-нибудь другое, чтобы со зрителем на достойном языке разговаривать... 0том, что меня волнует. Сделаю, да и все. И потом, у меня был азарт спортивный. Вот тот, в телевизоре, стоит, бубнит в микрофон час, полтора... А попробую-ка я! Я, конечно, не артист эстрады, но выдержу ли я один полтора часа — на материале настоящем, на очень непростом материале? Меня иногда спрашивают: «Когда можно посмотреть, как ты читаешь Щедрина?» Я говорю: «Я его не читаю. Я его играю». То есть, существует определенный стереотип: вот проза, Салтыков-Щедрин, сказки — значит актер их читает. А мне было важно какой-то действенный момент раскрыть во всем этом, приспособить материал для сцены... Вот в чем сложность была...

— Вы дома репетировали?

— Дома. И в Антрепризе имени Миронова. Мне Рудольф Фурманов сцену дал. Когда репетиций не было, я к одиннадцати утра приезжал и работал. Это тоже было забавно: никого — один! Тут очень интересный процесс шел. Сам раскидывал все. Садился в зрительный зал, думал. Вспоминал Михаила Чехова, который говорил: надо сесть в зал, посмотреть на сцену и представить, как ты там распределяешься. Вот я таким образом работал.

— Вы сами ставили спектакль и сами его играете. У вас не возникала необходимость внешней оценки того, что получается?

— Я думаю, в этом, конечно, был смысл. Был, был... Но... Во всей этой истории есть один главный человек — Салтыков-Щедрин. Такие авторы «проколов» не прощают. Вот когда я выходил на сцену, то думал: что он со мной сделает? Не зритель, а Он. У меня был опыт в юные годы с «Медным Всадником». Лет двадцать назад к юбилею декабристов меня позвали прочесть его в Царском Селе на даче, где Пушкин с Гончаровой медовый месяц проводили... Я обожаю эту поэму, до сих пор она как-то живет во мне, и я тогда совершенно честно над ней поработал: что-то там слегка повернул, сместил какие-то акценты... И вдруг, когда начал читать ее перед залом... почувствовал, как Александр Сергеевич этак взял меня за петельку пиджака... как Карабас-Барабас Буратино... и я на его пальце затрепыхался. В ужасе. Мне не зритель был в тот момент важен, а то, что Он со мной вытворял... Так и в этом случае я все думал: как Салтыков-Щедрин отнесется к тому, что я делаю? Будет ли он моим союзником? Он оказался на моей стороне.

— А как вы это почувствовали?

— А очень просто. Либо в тебе энергетический импульс есть и ты горишь, либо в тебе — ничего. Вот мне Александр Сергеевич тогда сказал: «Ну-ну...» И все погасло. И я мысленно: «Как бы закончить побыстрее, Господи?»... И вот сейчас, спустя двадцать лет, я опять хотел бы за «Медного Всадника» взяться. И даже знаю ход, как это сделать можно. Но испуг тот до сих пор так вел ик, что... я читаю Александра Сергеевича дома, про себя... и мне хорошо! Да! Конечно! Я отвечаю перед Пушкиным, перед Салтыковым-Щедриным. Зритель — зрителем, я его уважаю, но он не Пушкин и не Щедрин... Они — главные экзаменаторы. Просто хочется быть рядом с ними... Башмаки у них чистить, пальто им подавать...

— В вашем интервью двадцатилетней давности я прочитала слова: «Играть нужно героев. Пусть они будут подвижниками или злодеями — в них должна быть исключительность, они должны потрясать...».

— Правильно!

— Мне думается, в то время вы вряд ли взялись бы рассказывать о баране и коняге — «героях» вашего спектакля «Сны дурака»...

— Конечно... Коняга и баран — это только с опытом. Необходимо прожить какой-то жизненный отрезок, выйти неопределенный этап... А тогда что было? Мир — открыт, глаза — выше лба! И все дано — звезды, космос! Какой коняга, какой баран? Вот ты говоришь мне об этом, и я удивляюсь: когда это было? Я сейчас пятую жизнь начал...

— Меня эта фраза удивила, потому что героев-то в вашей творческой судьбе было совсем немного...

— Да мне вообще странно, что они были! Я ведь всю жизнь играл буффонаду сплошную, эксцентрику! Судьба довольно забавно порой распоряжалась: вдруг появлялись какие-то лирические роли, я целовался даже на сцене, любовников играл... Умопомрачение какое-то наступало! На это сейчас смотришь, как не на себя. Словно это не я был.

— Мне кажется, вы наделены редким даром рассказывать со сцены очень частную, очень личную историю... И совсем не героическую.

— Да, частную... Меня вообще в последнее время занимают вопросы внутренние, глубинные какие-то явления... Тут услышал недавно интересную фразу Гогена: «Самый большой героизм — это одиночество. Требует невероятного, колоссального напряжения...».

— Для кого-то одиночество — беда, для кого-то — спасение. Вы с ним в каких отношениях?

— Иногда мне нравится быть одному. Я не сказал бы, что это тяжело. У меня вообще круг общения не очень широкий... Нет, я могу как-то похулиганить в компании про «хи-хи,ха-ха», я это очень люблю. ..Но у меня крайне мало в жизни людей — всего лишь один-два человека, — с кем я веду какие-то серьезные, откровенные диалоги... А все остальное — игра такая, словоблудие...

— Вам хватает этих двух?

— Да. Вполне. Ну и, потом, ведь все-таки литература есть. Слава моим великим педагогам, которые открыли мне ее... Когда-то я очень много читал, взахлеб... Сейчас уже, конечно, не так... Просто сказал себе в какой-то момент: а что ты все читаешь чужие мысли? В конце концов надо и самому начинать рождать что-то...

— Родилось?

— Ну так, иногда булькнешь там что-то на бумаге. Придет — возьмешь и запишешь. Какие-то наблюдения, заметки на полях... Для себя. В чтении ведь есть такая опасность — оно может подавить... Я знавал немало очень образованных и чрезвычайно начитанных людей... Но с ними бывает так душно и скучно! Вот чувствуется, что дыхание — не его! А мне всегда будет дороже яйцо из-под курицы — в помете и с соломинкой, чем яйцо от Фаберже... Потому что там фантазия его состоялась, и я должен ее наблюдать. А на обычное яйцо я смотрю, и моя фантазия работает! И я все что угодно, любую историю про него могу придумать!

— В том же интервью вы упоминали Гамлета как одну из самых желанных ролей. Жалеете, что он не был сыгран?

— Нет.

— У вас пропал к нему интерес?

— Да. В тот момент, когда должно было случиться и не случилось. Велись какие-то разговоры на этот счет, а потом все это... В никуда ушло. В песок. Сейчас я бы с удовольствием Ричарда III сыграл...

— А о Лире не думали?

— Да рано еще... Куда мне Лира? ..

— А почему Лиру обязательно должно быть 70, а не 50? Безысходность в 50 гораздо страшнее...

— Да... Да. Но у меня еще и до 50 три года есть. Здесь, видишь ли, нужны союзники. Такие вещи ставятся при мощнейшем энергетическом импульсе! Режиссер должен быть колоссальной воли, ума, интуиции, взгляда... Не знаю.

— А вам везло на встречи с режиссерами?

— Да. Ну иногда — да, иногда — нет... Как и многим. Конечно, мы попали на излет Эпохи... Динозавры уже ушли, остались млекопитающие. Сейчас они, так сказать, более приспосабливаемые.

— А динозавров вообще не осталось?

— Почти не осталось. Я вот недавно со своим школьным учителем разговаривал: он живет в другом городе, мы общаемся по телефону. И он в ответ на мои какие-то слова сказал: «Женя, а что ты хотел? Сейчас время среднего таланта...» И я вынужден с этим согласиться. Сейчас все — очень классные ремесленники. На вид — очень вкусно. Но пирожки — ни с чем...

— Когда вы уходили из Театра Комедии, для вас вставал вопрос — куда?

— Нет, наверное. Я пришел в Комедию с надеждой на сотрудничество. Думал, что-то создастся, что-то случится... Декларировалось многое. Не случилось. Обидно до глубины души. И когда уходил, я понимал, что все очень непросто будет. Я часто думаю о трагической судьбе Владимира Особика... После того как он сыграл роль царя Федора Иоанновича — все закончилось. Это вообще одна из самых жестоких вещей в нашей профессии — сыграть Роль Всей Жизни. И вот после — страшно. Приходится играть какой-то повтор, гораздо ниже того уровня, который взят... Человек заболевает, тут и алкоголь, и все что угодно... Не могу сказать, что со мной такое случилось, но по внутренним затратам это было, наверное, близко... Разгон-то предполагал высоту немалую...

— И какой выход вы нашли для себя?

— А мне просто повезло. Как-то очень вовремя мне Рудольф Фурманов пьесу «Гупешка» дал почитать. Мне понравилось. Он предложил — я согласился. Потом у того же Фурманова в «Русской антрепризе» возник спектакль «Малые супружеские преступления», где все очень здорово сошлось — и режиссер Антон Яковлев, и я, и Маша Игнатова... Игнатова — мощная артистка! Мощная русская актриса! Вот Бог мне подарил такую партнершу! Я просто чувствую ее внутреннюю волну, которая заполняет меня до краев: вдвоем с ней на сцене — такой кайф! Это очень хороший кислородный глоток для меня за последние годы... Ведь это неважно, на какой сцене и на какой зал... Пусть это пока не в Театре Ленсовета происходит...

— Если с сегодняшним знанием получить возможность что-то исправить в своей судьбе, многое ли вы в ней изменили бы?

— Нет. Жизнь подарила такое количество встреч замечательных, столько партнеров классных... И сейчас я какую-то прелесть своего возраста начал ощущать... До этого, год-полтора назад, мысли бредовые приходили, что — все... Все закончилось. Но это, я повторяю, после того восьмилетнего пробега в Театре Комедии... А сейчас — хорошо. Вот, думаю, возьму пьесу. Сам. Возьму и поставлю. Хочу что-нибудь поставить. Очень. Тем более опыт такой был. Не случилось в силу разных причин. Не беда. У меня сил еще много. Очень хочется с динозаврами поработать. Хочется громкого мощного разряда. Значит, надо шевелиться*.

— Чего вам не хватает в жизни, кроме динозавров?

— Человеку что надо? Чтобы его любили. У меня это есть. Все остальное зависит от меня. Как переработать то, что тебе дается, и вернуть сторицей. О том, что важно для меня, я говорю со сцены. А кто хочет со мной чаю попить, пусть приходит ко мне домой, поболтаем... Только не о театре.

*Примечание редактора сайта: В сезоне 2005-06 гг. Евгений Баранов покинул труппу театра им.Ленсовета и поставил на сцене театра «Русская антреприза» им. Андрея Миронова спектакль «Нахлебник». с Владимиром Матвеевым в главной роли.